Виктор ГОЛЯВКИН
ГОРА
Из повести «Обыкновенные дела»
Мы сошли с поезда. Отец сразу снял с лыж чехлы, распорки, зажимы,
покидал всё в свой рюкзак, закинул рюкзак за плечи, встал на лыжи и покатил что
есть мочи вдаль. Я не ожидал от него такой прыти.
Я огляделся вокруг: кругом снег, чёрный лес на горизонте и облака на
небе. Никакой дороги здесь нет, кроме железной. Я понял: тут человек без лыж,
как без рук. Я ещё возился с креплениями, а когда наконец их победил, то
отцовская спина с рюкзаком была уже далеко. Вот теперь начнётся: он всё время
впереди, а я всё время сзади.
Сейчас я его догоню. Скоро я перестал видеть лес на горизонте и облака
на небе, я видел только две полосы лыжного следа под ногами да изредка
взглядывал, как отцовская спина маячит всё дальше и дальше.
Я пёр вперёд изо всех сил, вовсю махал палками, спотыкался, вставал — не
отчаивался. За мной никто не шёл, не ехал, я никому не должен уступать дорогу,
никто не видит, как плохо я качусь на лыжах. Я катился вперёд и всё время падал.
Пусть отец не думает, что меня надо поджидать, пусть идёт вперёд без остановки —
догоню же я его в конце концов!
А он нёсся как сумасшедший и не думал останавливаться. Неужели он и не
устанет?
Я уже перестал спотыкаться. Качусь как по маслу. А он всё дальше и
дальше.
«Ну, — думаю, — как же так можно? Вместе пришли, а он всё впереди и
впереди, а я всё сзади да сзади». Тут моторчик у меня внутри как будто
включился. Я разворачиваюсь и нарочно еду в обратную сторону. Он оглянется, меня
не увидит или увидит, что я иду не в ту сторону, и тогда, может быть,
остановится. Изредка оглядываюсь, вижу, он развернулся и стал ко мне
приближаться. Вот теперь я ВПЕРЕДИ, а он сзади.
Наконец он меня догоняет, а я ему говорю:
— Физкульт-привет!
— А ты почему туда едешь?
— А ты почему туда едешь?
— Извини, Славик, — говорит папа, — я тебя совсем загнал. Увлёкся. Ты
запарился. От тебя пар столбом идёт. Надо остыть.
Сам он, по-моему, устал, а на меня сваливает.
— Отдохнём, — говорю, — если ты устал.
— Вообще-то, надо ехать в ту сторону, там самое интересное.
Едем в ту сторону. Скоро впереди перед нами показалась большая гора и
озеро, покрытое снегом. Дальше ехать вроде бы некуда, наверно, сейчас обратно
повернём.
Но отец говорит:
— Это моя любимая гора. Правда красивая? Ты не находишь?
— Ну и что? Гора как гора.
— Да это вовсе не гора, а горушка.
Я взглянул ещё раз: страшная гора, мне показалось.
— Ничего себе, почти до самого неба!
— Она тут пейзаж делает, ты не находишь? — говорит отец.
— Вообще-то, хороший пейзаж, — говорю.
— Возьмём эту горушку штурмом? Не спасуешь?
— Что ты, — говорю, — разве на неё вскарабкаешься? Да если я на неё и
залезу, а как слезу потом? Ты шутишь? Сам, если хочешь, лезь. Я тебя внизу
подожду.
Смотрю: он как сумасшедший — что это с ним? — вскочил, расставил лыжи в
разные стороны и полез на эту самую свою «горушку».
— Делай, как я! — кричит. — Слышишь? Вперёд, айда!
— Я потом, потом... — говорю.
— Да ты шутишь, какое «потом»! В кои-то веки дошли до горы. Кто может
знать, что будет потом. Давай, давай! А ну, жми за мной!
— Зачем мне лезть туда? — говорю.
— Поглядим с высоты на окрестности.
— Хорошо тебе говорить. Неужели не понимаешь: гора-то огромная, а я
маленький.
— Есть сколько угодно маленьких, которые лучше больших катаются с
огромных гор.
— Где они? Ты их мне покажи. — Между прочим, хорошо, что здесь нет
посторонних, никто не видит, как я боюсь.
Нехотя я попробовал так же, как он, расставить лыжи. Они сразу назад
покатились, а я упал плашмя носом в снег. Попробуй теперь встань с этими лыжами.
Лыжи встать мешают. Вот если бы их не было, сразу бы встал, а теперь
мучайся...
А он вприпрыжку шпарит, ему хоть бы что. Даже не замечает, как мне лыжи
мешают. Он обернулся и мне кричит:
— У тебя «ёлочкой» не получается? А ты «лесенкой» попробуй. — И
показывает мне, как боком сначала одну лыжу ставить, потом другую.
Кое-как «лесенкой» карабкаюсь. То палки мешают, то лыжи, то ноги
заплетаются. Чувствую: и шапка, и куртка мешают — всё мне мешает. Не выдерживаю
и падаю. И лежу. И вставать больше не буду. Проклятая гора мне попалась на
дороге. И зачем надо на неё залезать? Катались бы рядом, туда да обратно, потом
домой бы спокойно пошли. А то «давай, давай»...
— Вставай! — кричит отец. — Ты что завалился?
— Я, может, полежать хочу. Чего ты ко мне пристаёшь?
— Нашёл место лежать! Зачем тебе лежать?
— Устал. Отдохнуть хочу.
— От чего тебе отдыхать? Ты же до верха не добрался.
— Полежать, что ли, нельзя, минут десять или пятнадцать.
— Десять или пятнадцать? Это же целая вечность. Ты простудишься насмерть
за это время. Я за тебя отвечаю. Ты простудиться хочешь, заболеть?
— Что ты ко мне пристал?
— Невежливо со мной разговариваешь.
— А я злой!
— Ну тогда ладно...
— Дай полежать...
— Полежи одну минуту. Ты, пока лежишь, отдыхай не как дурак, а соберись
с силами, сосредоточься. И сразу давай сюда.
— Опять ты со своим «давай, давай»!
— Ты ругаешься, силы зря расходуешь. Ты молча лежи и с силами
собирайся.
— Если бы мне зачем-нибудь надо было, я бы собрался. А просто так мне не
хочется.
— Ну знаешь, — говорит отец, — всякое дело сам себе выбираешь и сам
решаешь, нужно оно тебе или нет. Всякое дело без тебя обойдётся, а ты без дела
вряд ли. На гору, между прочим, влезают вполне добровольно. Не хочешь — не надо.
Сиди внизу.
— Добровольно, — говорю, — я могу. Это слово мне нравится.
Встаю и лезу выше.
Он с удовольствием мимо пронёсся и уже опять меня догоняет.
— Прекрасно! Отлично! Молодец! — орёт. — Опередить меня можешь?
— Могу. Думаешь, ты один на гору залезть можешь?
Немного уже осталось, но зато самое крутое место.
Я опять падаю, но сразу же встаю, пока он «давай, давай» снова не
заладил.
Отец влез наверх и палку мне протягивает, чтобы я за неё ухватился. И
вот стоим с ним рядом наверху. И молчим. Ничего не скажешь: гору одолели.
— Какой вид! — говорит папа.
— Хороший вид, — говорю.
— Да что ты говоришь без всякого вдохновения? Никакого почтения к
высоте. Замечаешь, как много видно с высоты, горизонт раздвинулся, панорама
перед взором... Чувствуешь, что такое высота?
— Да что я должен делать, в конце концов? — говорю.
— Как что? Покатили теперь вниз с горы.
— Вот ещё выдумал!
— Неужели ты собираешься на этой макушке торчать?
Он оттолкнулся и — вниз. Вот упадёт сейчас с размаху, не будет ко мне
тогда приставать.
На небе как раз солнце выглянуло, и снег на склоне заблестел. Отец был
уже внизу, на самой середине озера. Он махал мне палками и радовался, что не
упал, хотя мне этого и хотелось. Он манил меня к себе, а я не мог стронуться с
места. Я будто прирос к этой горе и боялся пошевелиться. Если пошевелюсь, сразу
упаду. Хватит с меня этих падений. Легко, что ли, без конца падать. Я думал,
поход — это просто ходишь себе и всё. А потом обратно домой приходишь и всем
говоришь, что в походе побывал.
Ишь распрыгался, как маленький. Ещё меня вниз сманивает. Ничего не
выйдет. Никуда я отсюда не пойду. Если бы ещё лыж не было, я бы пешком
как-нибудь с этой ужасной горы спустился, пока светло.
Вечно что-нибудь человеку мешает. Например, сейчас мне лыжи мешают!
— Эх, хорошо! — кричит мой папа и уже снова «ёлочкой» наверх ко мне
подбирается. Он, наверно, приехал сюда показать мне, как он здорово на лыжах
катается.
— Ничего хорошего не вижу, — говорю.
— Сейчас увидишь, — говорит.
— Ничего не вижу, ничего не хочу, не подходи ко мне, слышишь?
— Слышу, слышу... Сейчас я тебе покажу.
— Не надо мне ничего показывать. Отстань от меня. Так и знал, что ты
будешь воспитывать меня собственным примером.
— Ни за что на свете я теперь от тебя не отстану, — говорит он и лезет
вверх.
Хоть бы он споткнулся. Хоть бы я куда-нибудь испарился от этих проклятых
лыж. А лыжи бы ему оставил: пусть сразу на двух парах катается. Вдвое больше
радоваться будет.
— Почему, — спрашиваю, — ты от меня отстать не хочешь?
— Вот ты на вершину такой горы залез, ведь это подумать только, как
здорово. С таким человеком, как ты, я бы куда хочешь пошёл и был бы уверен, что
ты меня не подведёшь.
— Знаю, знаю, куда бы ты со мной пошёл: в горы бы пошёл, а не «куда
хочешь».
— Ну правильно, — говорит отец.
— Нет, неправильно, — говорю.
— А что ты имеешь в виду? — спрашивает.
— Зачем в горы-то ходить? Да меня тащить? Если все будут на горы лазать,
смешно...
— Да все не могут.
— А ты думаешь, они плохие?
— Почему плохие? Они обыкновенные люди.
— А ты? Необыкновенный? Да?
— С чего ты взял? Да что ты ко мне придираешься?
— Потому что воспитываешь...
— Ну и что?
— А я не хочу. Катайся себе и катайся. А меня не воспитывай.
— Да ты кто такой, чтобы так разговаривать?
— Я ужасно злой!
— Почему?
— Потому что не получается.
— Злись сильнее, тогда получится.
Я лыжи снял и нарочно запустил их ему навстречу. Они в разные стороны
раскатились. Пусть не думает, что меня всю жизнь можно таскать на разные
вершины. Я сам буду делать, что захочу. Может, теперь он не будет думать, что на
меня можно положиться. Все будут на меня полагаться — мне свои дела будет
некогда делать. А у человека должны быть свои дела, а не только помогать
старшим, я в этом уверен. Я пока не знаю, какие дела. Потом узнаю...
Отец подобрал мои лыжины одну за другой и опять ко мне направляется.
Злющий, наверно. Сейчас даст мне как следует палкой за то, что я его воспитываю,
сразу вниз и полечу.
Эх, испариться бы мне куда-нибудь!
Некуда деться... Вот подходит, и я решил первый на него нападать, пока
он ещё за меня не принялся.
— Как дам! — ору.
— Как? — удивился отец. — Ты со мной драться?.. Да ты что? Впрочем,
давай, — смеётся. — Ты рассчитываешь победить? Или мне это предоставляешь? Я же
всё равно тебя побежу, потому что ты трусишь.
— Мне надоели эти лыжи...
— Не валяй дурака, надевай лыжи, а то проиграешь.
— Не буду надевать! Я лучше сяду и так скачусь...
— На что сядешь? На лыжи? На лыжах, мой дорогой, надо как следует
стоять, а не садиться.
— Я без лыж сяду...
— Да ты очумел от страха? На чём ты хочешь с горы съезжать? Ты подумай
только... Некрасиво!
Пришлось нехотя эти лыжи опять надеть, а то подумает, я трус.
— Ты не бойся упасть. Этого нельзя бояться. Упадёшь — не беда. Встанешь
— опять поедешь.
— Не хочу!
— Теперь это уже не важно: хочешь, не хочешь. Теперь тебе это уже
НАДО.
— Это тебе надо, а мне зачем?
— Потому что у тебя здоровые крепкие ноги.
— У меня ноги ватные!
— Ты возьми себя в руки. Прикажи своим ногам спружинить.
Только я стал думать про свои ноги, они у меня сразу как железные
стали.
— Я не могу, у меня ноги не сгибаются.
— Подпрыгни с лыжами на месте: раз-два!
— Вот видишь, я уже чуть не упал.
— Я этого не заметил.
— А я заметил...
— Теперь марш вниз, а то я тебя столкну!
— Не трогай меня, не трогай! Не прикасайся!
— Пошёл!
— Не могу!
— Не будешь же ты сидеть здесь вечно. Сам посуди.
— Сейчас назло тебе умру на этой горе проклятой. Ты будешь виноват.
Лыжи вдруг поехали, я за ними не успел, хотел упасть, но нечаянно вперёд
наклонился, и это меня спасло. Не успел я этому обрадоваться, как сразу упал
назад, но ударился совсем не больно, подумаешь...
Вижу: очутился в самом низу. Тут же вскочил и вверх полез.
Отец стоял, упираясь на палки, и улыбался.
Очень большая гора, долго мне на неё карабкаться. Отец со свистом
промчался мимо. Потом нагнал.
— Ну вот и всё, — сказал он и протянул мне руку. — Теперь можно
подкрепиться.
— Как это — всё? — говорю. — Тебе хорошо говорить, ты не упал. А я ещё
хочу скатиться.
— Зачем? — спрашивает.
— Но я же упал. Теперь хочу съехать без падений...
— Теперь тебе никакая гора не страшна. Я за тебя спокоен.
— Ты и приехал сюда, чтобы мной довольным быть?
— Ты теперь ни с какой вышки не будешь съезжать на заду, надеясь
сократить расстояние до земли. Никто не подумает, что ты трусишь. Самое главное
— ты сам так никогда не думай.
— Я и не думаю. Зачем мне на вышку ещё лезть?
— Ну, когда-нибудь может понадобиться...
— Разве тогда мы с тобой тоже будем вместе?
— Не знаю... Ох ты хитрец!
— Не думай, не хуже тебя, — говорю. — Просто ты большой, а я
маленький.
— Я не думаю, что ты хуже.
— Думаешь, думаешь. Я же вижу...
— С тобой невозможно разговаривать.
— Это с тобой невозможно.
— Ты дуешься на меня? За что?
Скорей всего я на себя злился. Хорошо всё же, здесь только мы такие
«умные». Никто не слышит, как я ссорюсь со своим отцом. Если бы у меня лучше шло
дело, а у него хуже, тогда он бы злился, а не я.
Я скатился и не упал. Если бы упал, полез бы ещё раз. Но вышло сразу
удачно. Настроение стало хорошее. Гора сразу замечательной показалась. Мы
встретились с отцом внизу, на снежном озере.
— Извини за хамство, — сказал я отцу.
— Ты меня тоже извини, — говорит отец.
— За что?
— Я обращался с тобой жёстко. Ты действительно ещё маленький и имеешь
полное право говорить «хочу» и «не хочу». Каждый взрослый человек это
уважает.
— Почему взрослые это уважают?
— Люди прекрасно знают, что с тех пор как стали взрослыми, они не
говорят «хочу», «не хочу». Они делают что НАДО. О своём «хочу» они вспоминают с
тоской, но детей своих любят за это.
— А кому НАДО?
— В зависимости от обстоятельств: семье, производству, обществу и так
далее.
— А что им всем НАДО?
— Им нужна твоя энергия, сила. Что это такое, тебе объяснят на уроке,
смотри не пропусти.
— По-моему, слово «надо» у вас какое-то необыкновенное. Вам столько
всего НАДО, что у меня в голове не укладывается.
— Да ты не волнуйся, тебе до этого ещё далеко.
— А когда начнётся?
— У тебя в запасе ещё десяток лет. Но ты уже сейчас делаешь что НАДО:
ходишь в школу, сейчас свой страх победил. Ты отважный мальчик, мне с тобой
интересно.
Папа вынул из рюкзака наши запасы. Рюкзак постелил на снег. И мы на него
сели. Разлили из термоса сладкий чай и ели хлеб с маслом. Отец, наверно, заранее
знал, что у нас разыграется аппетит и хлеба с маслом надо побольше. У нас его
было вдоволь. Я ел кусок за куском, запивал горячим чаем и всё больше уважал
взрослых: они так хорошо знают, что НАДО, даже удивительно.
Мы опять лезем на гору: он «ёлочкой», а у меня «лесенкой» лучше
получается. И скатились. Правда, я опять упал. Но это было уже неважно.
— Ну как тебе гора нравится?
— Замечательная гора. Я ещё разок с неё скачусь.
